Близится вторая годовщина со дня блаженной кончины почившего в Бозе старца Алексея Федоровича Астанина. За этот период очень многие, кто имел счастье быть у него, во всей полноте осознали всю значимость его в их жизни. Как не хватает его, праведника наших дней, прозорливо указывающего путь, ведущий каждого из нас ко спасению. И чем больше время отделяет нас от дня его ухода, тем более пронзительней боль утраты.

АЛЕША

Наверное, ни об одном периоде советской действительности на шестой части земного света не написано так много, как о шестидесятых годах уже прошлого столетия. О, сколько радостных надежд, восторгов, умилений, а потом и ностальгической тоски переводится до сих пор в печатные строки. Двадцатый век, признаться, был великим мистификатором, и в самых своих фонтанных прожектах внешний XX-ый был скаредно расчетлив, жесток и беспредельно лжив. И чем помпезнее раздувались проекты великих строек и свершений, тем страшнее оказался счет, предъявленный для оплаты потомкам. «Пили, ели, веселились, посчитали – прослезились» или «По плодам вы узнаете их». Мертвыми морями гидростанций мы затопили плодороднейшие пойменные земли. Мутные воды сомкнулись и над старинными селами, исполненными высокой корневой культуры. А если мы вспомним Чернобыли, повороты рек, изменения климата, черные бури, целины и прочее, прочее. Все свободы и «оттепели» оборачиваются, как правило, расхристанностью и войнами. Вот они плоды либерального гуманизма. Не десять лет назад произошел распад великой империи. Атомы этого распада заложены в идеологии всего двадцатого века, богоборческого от рождения. Эйфория свободы от Господа Бога и победные клики пришлись, как вы помните, именно на шестидесятые годы. Не будем стесняться: интеллигенция как в начале века, так и в его демократическое десятилетие много поработала на уничтожение религии и культуры своего народа. Недаром вначале перестройки напечатано было множество воспоминаний о творце оттепели, приснопамятном Никите Сергеевиче Хрущеве. Деликатно обходя, правда, его обещание показать миру последнего попа России. Православному же роду этот демократический период помнится как один из самых темных временных повестей русской жизни. По точному выражению классика: «Бывали времена похуже, но время не было подлей». Открытые репрессии и физические расправы иной раз переносятся гораздо легче и достойнее той изощренной идеологической травли над Православием, бытовавший в те годы. Слишком рьяно взялся за уничтожение церковности «страдатель» наш. Так что за короткий срок почти полностью отскочило от церкви молодое поколение. Потомки православных, они не ведали как и зачем креститься, кто изображен на иконе. Всякое упоминание о духовности, традиции и истории своего народа, осмеивалось как мракобесие. Тогда же и в очередной раз наши демократы загнали русскую культуру вместе с ее народом в идеологическое стойло, заклеймив невежеством и отсталостью всякое самобытное его проявление. В СМИ тех лет то и дело появлялись покаянные отречения от Святой Церкви и Бога. Молодежь уходила из духовных семинарий, слагая иногда с себя и сан священства, и монашеский чин. Не дрогнуло только старое священство, крепкое, надежное, уже прошедшее лагеря и этапы, разделившее со своим народом все военное лихолетье. Они оставались в разрушаемых церквах, сберегали колокола и иконы, вновь выбрасываемые из закрываемых монастырей и храмов. В те годы над церковью безраздельно царствовали, так называемые, уполномоченные по делам религии. Архиерей обязан был сообщаться с ними по всем буквально вопросам. Всякая проповедь священника проходила через их цензуру и должна была быть прочитана в церкви с листа без всяких отступлений. Если в храме появлялась молодежь, священник тут же переводился в самые отдаленные храмы, где практически не может быть прихода. Ему позволялось только служить литургию и исполнять простейшие требы. Вот железные рамки деятельности духовенства в промозглую слякоть шестидесятых. Не секрет, что некоторые священники советовали матерям не водить своих детей в храмы. «Пусть верят в душе», – увещевали они. Казалось, что с русскими селами канула на дно древняя Православная Русь, с ее неповторимым ликом, Божьим дыханием и глубинной мудростью. Но это казалось внешне, а внутренняя исконная становилась еще крепче и созидательнее. Жила же потаенно, собранно, строго выверяя каждый свой шаг и слово. Потому что война шла не на жизнь, а на смерть и за ее плечами стояло духовное будущее народа. Православная Россия как бы воплотилась в прообраз Китеж-града, незримого символа сокрытого от внешнего врага святости. «Кто же должен вложить в душу ребенка эту веру?! – урезонила однажды одного слишком бдящего священника моя мать. – Кто кроме Церкви!?» К тому времени она серьезно и безоглядно пришла к вере, посещала все богослужения, вычитывала утренние и вечерние правила, строго соблюдала посты. Словом устрояла свою жизнь со всей глубиною и ясностью русской женщины. И она была не одинока и в те годы. Я наблюдал их воочию и в изобилии. Русских православных женщин, неотрекшихся, стоявших у креста тех лет. Матери наши, со спокойным бесстрашием правили они свои молитвы и в церкви и дома, выправляя мозги и души своим изуродованным в школах деткам, терпеливо выводя их на верный путь. Негромкая и одинокая их молитва пересилила оглушающую барабанную дробь безбожной идеологии и была услышана на небесах. Недаром поговаривал Святейший Патриарх Тихон: «Не митрой, а платочками спасется Россия». Платочки, платочки заполоняли в основе своей гонимые церкви России. Думаю, что они были, есть и будут главными насельницами мистического, молча и истово спасающего Россию, незримого духовного града. Я и сейчас узнаю их спокойных и отстраненных сограждан духовного царства, не слившихся с массами более сочувствующего, любопытствующего люда, хлынувшего ныне в Церковь. Враг не оставит Святую Церковь до последних времен. И сегодня вражда, которую он воздвиг на нее – всевозможные лжи и подмены, вплоть до лжестарчества, куда более гибельные для русской души, чем все предыдущие гонения.

*  *  *

Судьба как-то рано и сразу вынула меня из моего младенческого безвременья в осознанный временной реализм. В 1962 году я пошел в школу. Это событие совпадало с полным воцерковлением моей матери Нины Федотовны. В вере она не знает компромиссов и широких путей, граничащих с погибелью, а нашла единый и тесный путь спасения, по которому неуклонно шествует и по сей день. Буквально взяв за руку, она повела меня за собой. Сейчас с высоты своего зрелого возраста я молю об одном, чтобы Господь продлил нам как можно долее совместное наше каждение. Естественно, что вершиной, целью школы тех лет был атеизм. О вере матери, конечно, уже знали, и с первых же дней началось хлопотливое и неустанное «спасение» бедного дитя из мрака невежества и религиозных заблуждений. Известно, что детская среда куда более изощренная в жестокости, чем взрослая. И стремительная раздвоенность жизни могла бы замкнуть меня и сделать неискренним. Что и произошло бы, если бы не молитва матери и ее энергичная забота обо мне. Она отдала меня Святой Церкви полностью, погрузив в церковную среду, питавшую прихожан и за стенами храма. Люди, с которыми я повстречался в этой среде, негромкие и невышние, зачастую «из бывших», настолько поразили мою детскую душу, столько духовной силы, веры, любви исходило от них, что мои сомнения рассеялись раз и навсегда и недетская уверенность в правоте их собрала и исцелила меня. Прежде всего, это отец Серафим (Тяпочкин). Высокий, худой, с пронзительными светящимися очами на аскетическом лице. Он литургисал в будни на дому. Служил долго, до шести часов и в первое время я с огромным трудом выстаивал эти богослужения. Помню сухую, горячую руку мамы, цепко державшую мою ладонь. На этой руке я и полулежал, и вертелся волчком, и полувисел и замирал, подолгу разглядывая иконный угол старца и бледные, особо выразительные в робком свете свечей лица молящихся, слушал женское пение, перебиваемое гласами батюшки. Совершенно бесполезно было, дергая материнскую руку, канючить, как это делают ныне более избалованные дети в церкви. Ничто не могло поколебать непреклонность матери и смутить ее молитву. Но вскоре я притерпелся, привык, втянулся и полюбил эти строгие молитвенные часы, так что иной раз и сожалел о их окончании. Литургией не заканчивалось исповедничество о. Серафима. В этой замкнутой внешне, но родной и доверительной внутренне среде, до краев наполненной православной обетованностью, звучала иная речь, чем в городке и имена немыслимые, невозможные для шумевшего за стенами полудеревенского дома советского мира. Здесь впервые я услышал имена о. Иоанна Кронштадского, владыки Онуфрия, матушки Рахили. Это недосягаемые вершины духовности, их имена произносились с непререкаемым благоговением. Но говорили и о живущих и досягаемых. Чаще всего называлось одно имя – Алеша. Алеша, как именовал его и я, Алексей Федорович из Старого Оскола.

Есть такое понятие – пастырство в миру. Род старчества в миру. Чрезвычайно редкое и необыкновенно тяжкое послушание, вынести которое невозможно без обильных Божьих дарований. Оно определяется только исключительным Божьим избранничеством и крестом,неподъемным простому человеку, и редкий подвижник смог бы пронести его через свою жизнь. Молитвами матери и милостью Божией я возрастал среди старцев. Знал их, видел в молитве, слышал в беседах, наблюдал в озарении Божьего Духа, изумлялся полноте их веры, их предвидению и любви к своей пастве. Господь щедро одарил меня этими встречами в юные мои годы. Сейчас в мужественных своих летах я, увы, зачастую встречаюсь с ложным, так называемым, младостарчеством, и детский мой опыт дает возможность безошибочно распознавать их, как правило, прекрасных актеров в жизни. И, как все в природе ложное, они куда более ярче и правдоподобнее истинных, дабы привлекать к себе неокрепших. Наблюдая за их деятельностью, я горько осознаю, какой вред они наносят неопытным, соблазнившимся вокруг них душам, как ломают себе жизни и разрывают сердца их «духовные чада». Они приводят человека к абсолютному безверию и цинизму. «Бойтесь волков в овечьей шкуре», – гласит Евангелие.

Алеша поразил меня сразу. Как я не был готов к встрече разговорами и тщанием моей матушки, уже зная о его физических особенностях, но был потрясен. И даже не видом своим, а контрастом между плотью и духом. Помню его так, словно встретились мы впервые вчера, а не сорок лет тому назад. Он сидел в кресле деревянном, узком, самодельном и его недвижимое, беспомощное тело как-то сразу растворилось в бьющем радостном Духе, который источается из него. Он встретил меня заливистым, лучистым смехом, сразу назвал мое имя. Я бы не хотел особо подчеркивать глубину его прозрений, входить в тайны Божьего ведения. «Род лукавый и прелюбодейный требует знамения», но и совсем не сказать об этом значит умалить силу Божьей благодати. Алеша провидит Духом Святым, так счастливо в нем пребывающим. И так органично и просто вошел он в детское мое состояние тогда, во все мои секреты и школьные помыслы, так я сразу и накрепко доверился ему больше, чем другу и матери. Уже потом, в более тесном общении, в приездах к нему я понял, что такое ясное вхождение в состояние всякого к нему обратившегося одно из таинственных особенностей богатого его дарования. Он столь же просто общается и с генералом, и с ученым, и с крестьянином, и с писателем. С любым специалистом он говорит на языке его специальности и собеседник чувствует всю глубину его познаний в этой области в полном объеме. Если он видит спасающегося, смеется своим изумительным смехом, который может источать только чистая от всяких грехов и соблазнов душа. Если встречает душу погибающую – скорбит. Я теперь думаю, что Господь умышленно остановил развитие его плоти. Его уронила нянька в детском садике и паралич полный не дал развиться его телу. Он не только не может физически передвигаться и взять в руки ложку, разговаривать, переворачиваться с боку на бок в постели, переворачивать страницы книги, наконец. Свои прозрения, диагнозы, советы он подает посетителям на текстолитовой табличке. Раньше азбукой, записочками. И никогда не ошибается. Часто ставит больному диагноз вопреки официальному от медицины, назначает верное лечение и выздоровление всякого следующего этому лечению несомненно. Видно, что не в здоровом теле здоровый дух, а «сила Божья в немощи совершается». Господь остановил движение его плоти, чтобы она не совлекала его ни в какие соблазны. Страсти наши уменьшают дух. Алеша же обладает духом совершенства, потому что свято и целомудренно с детства в его душе ложе Святого Духа. Может поэтому к нему невозможно и привыкнуть. Я поражаюсь всякий приезд к нему. Его неустанностью, обилием болезного и скорбящего люда, притекающего к нему. Принять, выслушать, указать причину скорби и пути выхода, переговорить с каждым о его деятельности на земле, войти в подробности его профессии... И слушать, слушать, неустанно лучась, любя. Ему, которому тяжким трудом дается не только день, но час, ибо, как ни мала его плоть, а страдает она куда более всякого тяжело болящего. И никогда не слышал я от него никаких стенаний, жалоб, упреков. Всегда интерес к жизни, благодатность, радость на любое проявление здорового и Божьего начала. И знание России, и скорбь за нее, и гордость, и беспредельная любовь к русской земле. Конечно, основным подспорьем его жизни была мать Елена Никаноровна. Ныне ее останки – схимонахини Сергии, покоятся на погосте сельского кладбища. Сколько трудов положила она на земле, сколько слезных молитв вознесла ко Господу, сколь неизбывно было ее сочувствие ко всем входящим в ее дом. Она не только сыну была незаменимой сиделкой, нянькой, другом, матерью. Но и нам, которых не уставала привечать, приветствовать, кормить, поить, устраивать на ночь, слушать, молиться о нас, провожать, наконец. Как не хватает радушной ее речи, простого, как хлеб и прекрасного крестьянского лица, светлых разговоров, даже сетование на неустроенность вдовьего быта. Ее муж и отец Алеши погиб на фронте и с молодых лет несла она тяжесть вдовьей жизни с Алешей на руках. А ведь тогда, сорок лет назад, когда мы с мамой вошли во двор, нас встретила крепкая, еще цветущая женщина, которая вполне могла устроить себе личное счастье. Но весь свой цвет она отдала сыну и Богу, иного не ведая, кроме трудов, забот и молитв. Сегодня разошлась слава об Алеше по всей Руси великой. Оттого все больше притекающих к нему и тяжелее принимать. Изнашивается на земле всякая человеческая плоть, а тем более такая, как у Алеши. Да изменился и россиянин. Свинцом наливается помрачневший его дух и рассудок изощреннее и опаснее болезни его. И не хватает матери, и такого молитвенника, как отец Серафим. Иногда, сравнивая их, я думаю о том, что они никогда не виделись на земле, но всегда присутствовали друг в друге. Были разными, но родными... Отец Серафим, урожденный дворянин, крепкий, высокий телом, всегда красивый мужчина. Видел и знал жизнь в яве и физически. Прошел лагеря, ссылки, был женат, имел детей и внуков. В зрелом возрасте принял священство, которое умел сопрягать с тяжелым физическим трудом, восстанавливая своими руками храмы, в которых служил. Основную часть своего бытия прожил в Церкви, окормляя главным образом духовенство. В Святой Церкви и умер. Алеша более всего на свете любит богослужение, но бывать в церкви часто ему не позволяли в начале болезни, потом не давал и поныне не дает крест его послушания – уже тысячами к нему стремящегося народа. Крест этот он принял восьми лет от роду и с этих же лет незримо привязан к родному дому. Сейчас, слава Богу, он бывает в церкви почаще, иногда даже ездит по храмам. Но уже обвык и имеет дерзновение от Господа служить литургию каждый день сам. Мысленно опевая и вычитывая ее до слова. Отец Серафим всегда принимал в судьбе и деятельности Алеши живейшее и молитвенное участие. Я часто привозил Алеше просфоры от него, Святую воду, благословение. Алеша в свою очередь передавал поклоны, просил молитв. Обоим я подробно передавал детали жития друг друга. Оба слушали, кивая головами, но однажды, рассказывая Алеше об о. Серафиме, я вдруг понял, что он знает о своем духовном друге гораздо более меня. Все и подробно, что им уже и не нужно физическое общение. И, глядя на озаренное лицо Алеши, я вспомнил, как поклонился однажды преподобный Сергий Радонежский, встав за обедом, Стефану Пермскому, услышав его молитву о себе за многие сотни верст. Как ни рознились их подвиги и кресты, в Божьей благодати и вере они едины и родны. И все, что касалось веры, духовности, жизни духа здесь у обоих подвижников все общее. Оба любят хоровое пение и музыку. Отец Серафим разбирался в музыке до тонкостей, Алеша, имея абсолютный музыкальный слух, любит ее до самозабвения. Особенно классику, Рахманинова, Бортнянского, знаменные распевы и Моцарта, и Баха. Сам пишет музыку. Сам изучил нотную грамоту. Говорить с ним об искусстве русском и западном, музыке, живописи, поэзии – есть живейшее наслаждение. Знания его громадны во всех сферах человеческой деятельности. И когда успел образоваться он, ни единого класса не отсидевший, ни в какой школе!? Ответ один – Духом Святым провидит. В Духе Святом тайна тайн, таинство святости и всего человеческого и земного бытия. Она, слава Богу, непостижима, как все пути Господни и не может быть использована подобно науке во вред и в корысти. Не многие знают, что Алеша пишет стихи. Он долго не открывался никому как поэт. Причем поэзия у него истинная. Недавно мне попалась в руки поэма одного литератора, много пошумевшего в уже упомянутых нами шестидесятых. Он и сейчас не умолкает, заботливо хлопоча о собственной славе. Эстрадник в жизни и в поэзии, он буквально выскочил тогда на подмостки поэтического Олимпа именно с этой поэмой. Скажу Вам – немалый труд перечитать ее сейчас, громоздкую и скрежещущую, как кровельное железо, начиненную революцией, большевиками, интернационалом, пирамидами и великими стройками. Словом, весь пресловутый набор официальной идеологии тех лет. Пока я терпеливо пробирался, если не к окончанию, то хотя бы к середине поэмы, стараясь уразуметь, в чем все же глубокий смысл ее, о котором твердила тогдашняя критика, и новизна, мне все приходило в голову сравнение этого автора со Степаном Трофимовичем Верховенским и его яко бы запретной поэмой. Вспомним Достоевского в «Бесах». Живуч все же русский персонаж. Хоть и сильно видоизменился. Нынешний ядовитее и без романтических любовей к России и народу. Особенно удивляет меня, как этот ловкий перевертыш, чутко державший нос по ветру, стучавший и кланявшийся во всех коридорах власти, изъявляя свою благонадежность, сумел-таки выскочить в оппозиционеры советской действительности. Не буду называть его имя. Он его и не имеет. «Имя им – легионы». Несметно их и сейчас, паразитирующих на русской культуре, эквилибристов, отрабатывающих продажной клоунадой свое место под солнцем. Слава – дым. Пока кадят, а потом явится миру свиная их кожа. Слава Тютчева бессмертная и посмертная. Баратынского, Никитина, Кольцова и Языкова при жизни, как поэтов знали только небольшие круги друзей. Именно к этой плеяде, лично я, причисляю и Рафаила Горевича, это псевдоним Алеши. Тихий свет его книг с родни кроткому свету Родины. Ясное его живое слово напоено Божественной истиной. В его поэзии неземное слияние духа, благодатной высокой души. Как настоящий поэт он будет набирать и набирать читателя и славу с летами. В этом и есть отличительная способность поэзии. Громким, слава Богу, он не будет никогда. Но слово его Евангелием, зерном прорастет во сто крат и даст свой благодатный спасительный урожай.

*  *  *

Идут, идут, проходят уже не годы, а десятилетия. Все короче становится день, до предела насыщенный и его уже ни на что не хватает. Время сжимается, как шагреневая кожа. А дела умножаются. Все реже получается выбраться в родные края, свидеться с мамой. Но главное для меня на родине, всегда событие – встреча с Алешей. Для этой встречи в заветный сундучок души складываю неразрешенные вопросы, проблемы, сомнения, обиды, надежды. Знаю, что благодатные его советы смоют не только сомнения с души, но и от них зависит правильное устроение церковной жизни в Сибири и спасительное благополучие многих вверенных мне душ. Поэтому со всей ответственностью готовлю я поездку к нему. Он все также радостно и заливисто смеется. Уже не встречает нас его мама, ветшает, как его не латай, крестьянский его дворик, истончается и без того хрупкая Алешина плоть, но все более народу посещает его... Ах, как много значит на Руси праведный подвижник! Иногда, если позволяет его здоровье и мои обстоятельства, мы садимся в машину и объезжаем с ним близкие, и не очень, храмы и святые места. Как радуется он уже встрече с Родиною, природой, полями, лесом, старинными русскими селами. Ведь там все Русью дышит, ее намоленной трудовой жизнью, пронизано ясным и нежным коренным языком. Одни названия умиляют до слез: Старый Оскол, Ракитное, Веселая Лопань. Останавливаясь у церквей и во время службы, я вижу, как оживает и тянется к Алеше православный народ. Как к роднику жаждущий. А ведь он и сана не сподобился и благословлять не может. Но более всего радостно смотреть на его лицо. А как счастлив Алеша в церкви! Видит он в храме истинно Бога нашего с Пресвятою Его Матерью. Оттого меняется невыразимо весь его лик, становясь вдохновенным и лучезарным. Тянутся, тянутся к нему православные. И в этом источник надежды, потому что правильный ориентир значит все.

Сколько бы я не писал об Алеше, истинный его портрет списать не в силах. Он проявится во времени, как его поэзия, деяния, музыка. С летами...

Не для него я пишу эти строки. Знаю, как тяжело ему, человеку чрезвычайно скромному, живущему в тени, на обочине шумной, чрезвычайно политизированной современной магистрали, читать книгу о себе. Она ему не нужна. Он давно вне времени и земных слабостей. Да имел ли он когда-нибудь их. Божественная благодать сливает все страсти с души, как хозяйка пыль. С младых ногтей он не знал жизни для себя. Не для него – для нас с вами, православные, создается эта книга. Чтобы не растерялись, не потонули во тьме духовного Вавилона, свирепо полонившего ныне русскую землю, Божьи вершины. Дабы не потерять нам истины, а с нею и спасение Родины, души детей, будущего... Чтобы не отвернулся Господь от России. И напомнить всем нам, что горят еще в нашем Отечестве его благодатные светильники, горят, освещая единый и верный путь в вечное небесное Отечество. Живет и действует в России внешней, неустроенной и разбитой незримый духовный град, держат на своих плечах ось мира его праведники, еще окормляют они русскую паству, и молитвы их творятся над застывшей в трагическом ожидании русской землею. И пока они есть – не погибнет Россия!

Вадим, митрополит Иркутский и Ангарский

Возврат к списку