«Любовь долготерпит, милосердствует…все покрывает, всему верит… все переносит…»

Из 2-го послания коринфянам ап. Павла.

«Ше-е-е-л казак на по-бы-в-ку до-мо-о-ой..» - взмахнув широкими крылами , взлетает над маленькой сценой дружная песня. О чем она? О том, как впервые встретилась на шатком мосточке, перекинутом через студеную речушку, молодая пара и, тут же, как бы невзначай, под сапогами удалого казака, подломилась доска. Под звонкий смех пригожей казачки, ухает он в ледяную воду, и она зовет его в хату – просушить сырые сапоги над жарким костром, который обещает «развести прямо на дому». А потом… Потом из этого яркого костра народной песенной лирики, рождается, как всегда, прекрасный, (и столь же обыденный, одновременно,) житейский сюжет: история теплой, согласной семьи, брызжущей светом и счастьем во все стороны, на зависть односельчанам.

…Может быть, примерно такой и была семейная предыстория Ивана и Александры Краснощековых, главных героев нового спектакля «Ваня, Саня, с ними Римас», во время которого зрители то и дело будут хохотать от всей души и дружно подхлопывать актерам, успевая в иных сценах смахивать с лица украдкой от соседей, непрошеные слезы.

Владимир Гуркин, наш земляк, актер и драматург, рано ушедший из жизни. Это последняя пьеса, которую он оставил нам. Все сплелось в ней запутанным, неразъемным узлом в семье родных сестер Анны, Сони и Александры, спекшим воедино в огне военных лет жизнь и смерть родных людей, любовь и разлуку мужей и жен, донос на односельчан в НКВД председателя колхоза Губарева и тихий подвиг участкового милиционера Римаса, успевшего предупредить оклеветанных мужиков о предстоящем аресте и тем спасти их от верной «вышки».

И хоть время на дворе стоит суровое, и сцена с трех сторон, напоминая о нем, как бы затянута траурным крепом (черными кулисами) в зрительном зале поначалу много смеха. На сцене все узнаваемо, все как в жизни: и сочный народный язык, и крутые сибирские характеры, и знакомые ситуации. Но чем дальше, тем чаще эти веселые вспышки обрываются в глубокую тишину. Так случается всякий раз, когда зритель старается примерить на себя «военный формат» тех страшных, надсадных лет.

Давно известно: человек не знает себя до конца, до того затаенного дна, которое обнажается в нем только во время трагических изломов жизни. Где и на чьей стороне – предателей или героев была бы я сама? Слабо или не слабо было бы мне ждать, как Сане Краснощековой возвращения мужа с фронта, каждодневно надрываясь сердцем от неизбывной тревоги, затыкая по ночам подушкой тоскливый, одинокий бабий вой… И все это не три, не пять, а восемь бесконечных лет… Ждать даже тогда, когда пришла Победа, и в каждый дом по соседству постучались уже либо похоронки, либо выжившие, изувеченные в боях фронтовики. Где же он, ее любушка, ее Иван? Жив или погиб? Почему не послал ей даже малой весточки все эти долгие годы?

Рослая, статная, налитая вызревшей бабьей красотой, порой отчаянно-веселая, чуткая к чужой боли Саня (Дарья Ясникова) никогда не показывает мук души и колебания своей веры на людях. Она, по завету распутинских старух, в самые тяжкие моменты держится в миру на своем «характере», воистину народном, мощном и цельном.

Живительные токи, идущие от всей ее натуры, одаренной внутренней цельностью, – от чистой улыбки, ободряющего говорка, теплых объятий или дурашливой пляски – вливают новые силы в слабеющих, надорванных военными тяготами сестер. В Соню Рудакову, упавшую в обморок после расставания с мужем, слабую и беззащитную. В синих огромных глазах этой женщины-девочки (ее щемяще играет матушка Елена Прохорова), кажется, навсегда застыл весь ужас войны, страх, боль и отчаяние. В порывистую Женю, ее дочь и крестницу Сани, которой с первенцем на руках выпадут свои суровые испытания: голод, холод, по-мужицки надсадная работа на лесосплаве, где она покалечит ногу (свою сверстницу искренне и естественно представит зрителю Женя Данилова).

По внутренней силе характера подстать Сане старшая из сестер – Анна, женщина с негнущимся, суровым характером (первая роль Анны Кравчук). Ее тезка мало говорит на сцене, но что-то литое, монументальное есть в ней. В скупой ее пластике, в том, как она молча слушает других, в гневном единственном монологе, когда во весь рост своей незаурядной натуры Анна встает на защиту чести мужа, семьи и рода. И, наконец, в том, как так же молча, преодолев внутреннюю боль, родным, материнским целованием в макушки прощает она виновных перед нею подвыпивших мужей своих сестер – Ивана и Петра. Мать четверых детей, она сошлась в трудные годы с конюхом Михаилом, безногим инвалидом первой мировой войны, от которого ждет теперь пятого ребенка. В такое-то грозное, страшное время!

С этой ошеломляющей новости, взбудоражившей всех подряд, собственно, и начинается спектакль.

И снова тишина в зале... И немой вопрос: «А я бы вот так смогла?» Стыдно, думая об Анне, ожидающей рождение новой жизни накануне великой пляски смерти по имени Война, вспоминать наши расхожие отговорки: «Куда мне второго? Жизнь трудная, цены растут. За садик плати, за вуз плати… Хоть одного обуть-одеть, да на ноги бы поставить!»

А в результате ни войны нет, ни голода, а Россия вымирает…

Эти и другие жесткие, взыскущие вопросы задает нам спектакль по пьесе Владимира Гуркина. Вопросов много: острых, трудных и непростых. А ответов гораздо меньше. Ведь это только в математике дважды два – четыре. А у жизни, особенно в период ее темных разломов, другая, совсем другая таблица умножения. Тут дважды два может быть и три, и даже семь с половиной!

В грубоватом, на первый взгляд, народном языке пьесы Гуркина скрывается какая-то щемящая нежность, и тихо веет в нем тихий свет людской доброты, в которую непреложно веровал автор. Сцены супружеских отношений (чуть вольные, скользящие над гранью интимности), поражают на сцене чистотой и жизненной правдой. (Такова, например, сцена сборов Ивана на фронт). А глубинный трагизм тех лет согрет и высветлен народным юмором, свидетельствующим о несломленности русского характера в любых испытаниях. Трагическое и комическое начало жизни, тесно переплетаясь между собою в творчестве автора, рисуют нам ее подлинную, неприкрашенную полноту.

Одной из самых пронзительных, до слез, сцен в этом смысле становится эпизод спектакля, в котором, проводив мужа на войну, почти обезумевшая потерявшая себя от горя Соня Рудакова (Елена Прохорова), по-детски наивно придумывает разные варианты причин на тот случай, если придется объяснять чекистам внезапное исчезновение мужа из дома. На дворе уже ночь. Поддержать слабеющую Соню, из которой, кажется, по капельке вытекает сама жизнь, приходит Саня. Женщины для храбрости выпивают по стопке самогона, запирают дверь на кованый крючок, и когда в нее начинают бухать, ломиться и стрелять чекисты, Соня, с ее огромными остановившимися от детского ужаса глазами и Александра, стараясь заглушить леденящий их души страх, срывая до крика свои голоса, затягивают песню про казака, который «шел на побывку домой…»

Это их фронт в тылу. Здесь. Сейчас. Без мужей. И он тоже работает на великую нашу победу. Нестройно сорвавшись с холодеющих женских губ, мелодия песни уходит за сдвигающиеся кулисы и там, все более нарастая по громкости на фоне далеких тяжелых взрывов, сухого треска пулеметов и низкого гула летящих «юнкерсов», постепенно превращается в победоносный, монолитный марш советской армии.

Но до девятого мая сорок пятого еще далеко. На этой войне героям нашим предстоит мучительно завоевывать победу не только над фашистами, над врагом внешним, но и над собой.

…В сорок первом ушел на фронт, убегая от расстрела, Иван Краснощеков. В сорок восьмом не выдерживает разлуки изнуренное долгой неизвестностью горячее сердце Александры. И так подумаешь: какие ее бабьи годочки, чтобы навсегда уже отпеть себя от женского счастья, приговорить ко вдовству, до старости накрыв голову черным платком?

Сердце Сани располосовано надвое. Одна половина все еще болит-догорает огнем любви по без вести пропавшему Ивану, а другая, изболевшаяся и одинокая, робко тянется к мужеству равного ей по благородству человека – литовцу Римасу Альбертовичу Патису (Владимир Хасьянов). Это он спас ее Ивана и Петра от цепких лап чекистов, и он же всю войну, чем только мог, поддерживал женщин, которые, спасая детей, ели древесную кору и крапиву. Долго таили они свои чувства. Но ведь жизнь не стоит на месте! И когда, решили сойтись, чтобы жить вместе, и стали ладить скромный по тем временам «свадебный» стол, на пороге избы Рудаковых, крадучись, появился городского вида мужчина в сером костюме, при галстуке, с чемоданом в руках.

Наконец-то вернулся в родное село Иван – муж Сани. Это он с Петром Рудаковым, смуглым, кудрявым гармонистом (Александр Невратов) после бани, лихо запевал в начале спектакля песню про казака, под которым доска обломилась. Дошедший до Берлина фронтовик еще не знает, что она и впрямь вскоре вновь подломится под ним, да не «доска-дощечка» из казачьей песни, а вся его жизнь рухнет в одночасье в черную дыру нового испытания. Про Римаса он ничего еще не ведает. … И только качает пока поседевшей головой, слушая приглушенные пережитым страданием тихие рассказы женщин.

В сердце Анны медленно заживает глубокая рана. В войну она схоронила Михаила, кормильца своего, которого выгнал с конюшни Губарев, председатель, написавший донос в НКВД на Ивана и Петра. Оставшись без работы в самые голодные годы, понимая, что он уже не опора семьи, а «лишний рот», Михаил однажды ушел с горя в лес и там удавился…Да и Сони Рудаковой тоже нет, померла, не пережив похоронки: Петр, муж ее, пал смертью храбрых в сорок третьем под Сталинградом.

Горестные эти вести Иван принимает в тот миг, когда к дому упругим шагом подходит поторопить соседок принаряженная Александра, но, услышав разговор у открытого окна и признав в незнакомце мужа, пошатнувшись, уходит обратно.

Возвращение Ивана, его встреча с женой - одна из самых напряженных, трагических сцен спектакля. Едва улегшееся после войны мирное течение жизни вдруг снова подрывается как бы на мине замедленного действия, вздыбливая все вокруг, наизнанку выворачивая души героев, раня каждого из них смертоносным осколком. Взрыв этот перемещает эпицентр ушедшей войны в самую сокровенную глубину их личности, объявляя сокрытому в ней духу «последний и решительный бой».

Тяжелую, трагическую сцену эту, пожалуй, главную по стержневой мысли автора пьесы, с максимальной душевной отдачей отыгрывают все участники спектакля. И потому вернемся на сцену.

«Все смешалось в доме Рудаковых», куда живым и невредимым вернулся без вести пропадавший родной солдат! Родной до слез и… слегка уже чужой. Радость и смятение, ликование и жалость ко всем сразу – Ивану, Сане, Римасу, и, наконец, к самим себе, пережившим страшные потери. Бурные объятья, слезы и летучий сквознячок недоверия… Все эти молниеносно сменяющиеся переживания читаются на лицах растерянной Анны и Жени, первыми увидевшими фронтовика и только что приглашенными к застолью Сани и Римаса. С боязливым трепетом ждут обе женщины ее неизбежную встречу с законным мужем.

В современных, поверхностных фильмах «про войнушку» муж и жена после долгой военной разлуки в счастливом полуобмороке падают сразу в объятия друг друга. В пьесе Гуркина, как и в жизни, все не так.

За восемь лет Иван и Александра прожили в одиночку, в насильственном отчуждении друг от дружки долгую, тернистую жизнь, в которой каждый прошел свои мытарства. Многое передумала бессонными ночами о пропавшем муже Саня. Кто его знает, может и жив ее Иван, да нашел себе помоложе после фронта? Вернувшийся же в село фронтовик почему-то пробирается к родному дому огородами, пытаясь поначалу издали, тайком взглянуть на жену.

Да вот и она решительно переступает через порог дома Рудаковых…

Ушедшая от окна надломленной и враз постаревшей, – к великому удивлению всех участников этой сцены, – Александра является перед ними спокойной, даже веселой. В упор не замечая мужа, корит женщин за опоздание к накрытому столу, открыто объявляя о свадьбе и новом женихе. А когда остолбеневшие женщины робко кивают ей на мужа, натянутого в ее сторону как струна, готовая вот-вот лопнуть («Са-а-нь! Ты чево? Это ж Иван твой!), Александра небрежно отвешивает ему земной поклон и выливает на него огненную лаву гнева из своего надорванного сердца, перекипевшего за годы разлуки тоской и страхом за любимого, надеждой, отчаянием и сомнением. «Здрасьте, Иван Дементьевич! Ишь, нарисовался! И как всегда вовремя! А где тебя носило все это время? И почему ты ни одной, самой крохотной весточки мне не послал за все эти годы? По свету, говорите, он шатался? Ну, и пущай дальше шатается, идет туда, откуда пришел! А меня вон жених за столом дожидается – Римас Альбертович». (Для краткости пересказа событий я не привожу точный и полный авторский текст этой сцены).

Это первое, что слышит Иван от любимой жены, по которой всю войну тосковал он в грязных, сырых окопах, не чая в пекле сражений остаться в живых и вновь увидеть ее.

В зрительном зале натягивается раздумчивая, напряженная тишина. Непредсказуемость Саниных слов и поступков озадачивает всех: и тех, кто сидит в зале, и тех, кто, остолбенев, застыл в этот миг на сцене. Жизнь прожить – не поле перейти…

Кто осудит Александру, берегшую честь семьи долгих восемь лет? Кто первым бросит камень в Римаса, спасшего от голодной смерти безмужних односельчанок с малыми детьми, а сейчас поневоле отнимающего у мужа его жену?? И кто, кто из нас не пожалеет поседевшего фронтовика, дошедшего сквозь ад войны до Берлина? Как поступить в таком крутом, житейском переплете, чтобы на земле было меньше боли и греха? Молчит, замер зрительный зал, и тихо-тихо на сцене…

Трижды восемь – сколько будет? Не знаю. Непроста таблица умножения тех лет…

Кровоточащие половинки единого на двоих сердца разорвала-разнесла по разные стороны окопов жестокая война! Оказывается, она еще не кончилась... И вот они (в прошлом дружная семья) Ваня да Саня встают на последнем ее рубеже как два равносильных друга-недруга, кипящих яростью, обидой, ревностью, – всей надсадой военной разлуки. Встают, пристально глядя в глаза друг другу, каждый со своим страданием и своей правдой...

Михаил Кутелев (это его дебют), исполняющий роль Ивана Краснощекова, уверенно и правдиво ведет линию своего героя. Любящий жену, бесшабашно-веселый до войны и много переживший после, он весь горит теперь в палящем огне яростного бессилия, сердечной боли, готовый поначалу насмерть загрызть своего соперника, как загрыз когда-то, бежав из немецкого плена, растяпу-конвоира. Предельные страдания, пережитые им на фронте, как бы дают ему право сейчас, в эти горькие минуты осудить жену, пристально глянув в ее «бесстыжие» глаза.

Но Саня спокойно поднимает их на мужа: «Смотри!»

И сам Иван первым не выдерживает ее прямого, чистого взгляда. Шатко присаживается на табуретку. И помолчав, по жесткому требованию жены, начинает свою нелегкую исповедь. Воевал, попал в плен, откуда бежал. Нашел партизанский отряд и там партизанил, а года через полтора, когда отряд разросся, прислали радистку. (Позже мы узнаем, оказывается, ее тоже звали Саней, в Берлине она подорвалась на мине и осталась без ног.).

«Ну… и я… всю войну там…был с ней. … Я ведь с бабами-то потом два года вместе в бане мылся, – горько усмехается Иван, продолжая свою повесть. – На себе ее таскал… Вначале ее помою, ну, а потом сам… У нее дочь была, жила с бабкой на Урале, а после ее смерти затерялась где-то в детских интернатах. А в каком из них, никто ж не знает! Все вокруг же разбомблено. Ну, и как война кончилась, искать ее стали, долго искали… А нашел я ее, когда уже мать умерла…Виноват я перед тобою, Саня, крепко виноват! Тебе решать…».

Нехитрое повествование Ивана о фронтовых мытарствах пронзает всех ответной болью: окаменело стоящую рядом с мужем Саню, ее нового «жениха», скромного и сдержанного Римаса, надолго замолчавших Анну и Женю.

Ваня, Саня и Римас... Саня, Римас и Ваня. Римас, Ваня и Саня…

Извечный любовный треугольник. А если соотнести его еще и с тем сложным временем, примеряя к себе, нетрудно почувствовать – тяжесть его неподъемна, а «гордиев узел» затянут в мертвую петлю.

Но Владимир Гуркин, а вслед за ним режиссер спектакля Ольга Михеева и ее актерская группа, поднимая на плечи эту тяжесть, возносят ее на ту высоту, где раскрывается перед нами в конце спектакля главная тайна непобедимости русского духа и тайна великой нашей победы со слезами на глазах…

Почти два часа идет спектакль (а для любительского театра это огромный труд!), и все это время мы почти не слышим слов, связанных с верой. А, между тем, и пьеса, и спектакль, по сути своей глубоко христианские, потому что в основе их лежит идея настоящей любви, которая невозможна без жертвы. Добровольной жертвы, положенной за ближнего и «други своя».

Такую самоотреченную жертву и приносит Саня Краснощекова в конце спектакля, в непосильном для нее выборе между Иваном и Римасом, равно достойных ее любви. И жертва ее не напрасна. Именно она разрубает тот «гордиев узел» и уничтожает то назревшее в накаленном любовном треугольнике зло, которое способно уничтожить плоды великой победы, развязав ее заново на той территории, о которой когда-то очень точно сказал Федор Достоевский: «Поле битвы – сердце человеческое».

…Услышав исповедь мужа, Саня молча уходит, и, вернувшись, припечатывает к столу бутылку водки, сурово обращаясь к Ивану и Римасу: «Даю вам ночь. Разбирайтесь. Утром приду. Кого в доме застану, с тем и жить буду! И что хотите думайте обо мне!»

Мы прощаемся с Александрой Краснощековой на рассвете нового дня ее жизни, когда она, зябко подрагивая плечами, укрытая цветной шалью сидит на бревнышке, откуда хорошо видны горящие окна ее дома, где за столом уже мирно беседуют Иван и Римас. Рядом с ней тихо присаживается крестница Женя, которая долго ее искала. Уютно пригревшись у плеча крестной, она тихо спрашивает: «Кока, а вот ты мне скажи… Сама-то ты как хочешь? Чтобы кто остался?».

Саня ласково улыбается ей, и, не отрывая глаз от светящихся окон своего дома, тихо отвечает: «Кого Бог даст». Все переносит Любовь. И все побеждает.

Лилия Ладик